Читаем без скачивания Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - Ирина Кнорринг

Начала печатать фотографии. Напечатала 57 и то не по порядку, так что и наклеивать нельзя. А больше бумаги нет. Жду теперь, когда Митяша натаскает, да продаст нам «по цене Uniprix[405]», да и в рассрочку.

28 ноября 1936. Суббота

Я все-таки не думала, что Борис мог быть таким подлецом. Опять за старое? Да, за старое, которое никогда не забудется, ибо, должно быть, этот человек никогда не будет для меня безразличным. И всегда, когда я буду думать о нем, мне будет очень больно и очень стыдно за него и за себя.

Писать Елене Ивановне такие письма, что она не знает, что со мной делать, это простая игра, шутка вдруг приняла такой оборот, что я в него влюбилась и чуть ли не собиралась женить его на себе, и, в тоже время, ловить меня на бульваре Pasteur и писать мне pneu, из которых следует, что он будет меня ждать в такой-то день и в такой-то час! И неправда! Он искал встречи со мной, хоть боялся меня, и он бы ни перед чем не устоял, если бы я его тогда застала дома. Во многом он, конечно, прав. Виновата я. Виновата в том, что у меня, действительно, появилось к нему какое-то чувство, я не побоялась это сказать, и даже в письменной форме. (Насколько он был осторожнее меня! Он эти слова только говорил, но не писал.) Я не побоялась даже написать ему такое письмо, рассчитывая на самую минимальную порядочность, а он этим письмом воспользовался для того, чтобы меня скомпрометировать. Я его письмо уничтожила потому, что считала, что оно его компрометирует, а он поступил как раз наоборот. Елена Ивановна говорила Юрию, что очень сожалеет обо всем этом, что вот две семьи, которые были так дружны, так разошлись, что она меня очень любит («и сейчас»), но что, конечно, я во всем виновата, приняв игру всерьез. Конечно, я виновата, но разве у Бориса не было весьма «серьезных» намерений относительно меня? Или все это тоже «шуточки»?

Эти дни я лежала. Мне было очень плохо, я накаливалась и накаливалась… А сейчас опять наступила реакция, опять все стало «все равно», и уже нет сил ни возмущаться, ни плакать.

Я как-то писала, что мы с Борисом квиты. Нет, не квиты. Я доставила ему много неприятностей, но я не сделала ни одной подлости. Я его не предавала. У меня даже нет к нему зла (еще вчера — было). Есть много презрения, я этого человека не могу уважать, и много горькой обиды. Именно — обиды. За что?

Зачем я рассказала об этом Наташе и Лиле? Должно быть, по необъяснимой необходимости говорить о том, «что болит». Потому-то мне и хотелось так эти дни заговорить об этом с Юрием. Кто же, как не он, мог бы меня, наконец, успокоить! Но с ним об этом сама никогда не решусь заговорить. Какое это страшное слово — никогда. А я стала совершенно больной истеричкой. Со мной ни о чем говорить нельзя — я сразу же начинаю кричать и плакать. Тут все: и холод, и голод, и ацетоны, и хозяйка, и газовщики, и электричество, и Борис…

Сегодня Игорь принес из школы свои notes[406]. В этом месяце он 6-й ученик из 33-х. Не плохо. А в субботу принес temoignage de satisfaction[407], очень доволен, мордочка сияет. А сейчас я сижу и ругаюсь с ним: лежит и требует, чтобы я сидела в столовой или, по крайней мере, там горел свет. Я принципиально сижу в кабинете. Так как он чувствует за собой поддержку бабушки, то позволяет себе закатывать настоящие истерики. Я — тоже. Ничего себе получается. После долгих препирательств пришлось дать ему валерьянки, а сама сижу и реву. Нервы у меня совсем расшатались.

5 декабря 1936.Суббота

Когда мы завесили красным лампу и потушили белый свет, я сказала:

— У меня есть только одно определенное желание: умереть. Я дошла до такой точки, когда уже ничего не хочется и почти ничего не жаль.

Юрий спросил:

— А Игоря тоже не жаль?

— Нет.

— Все это неврастения.

А я все больше и больше чувствую, что я отстала от Юрия, как я вообще отстала от жизни. Пришел он как-то из собрания «Круга»[408], такой оживленный, возбужденный, сгоряча начал что-то рассказывать, и оба мы почувствовали, что живем мы совсем в разных мирах, почти в разных столетиях.

Лег, обнял, прижался. И подумалось: «Вот — его жена. После интересных дебатов хорошо вот так прийти и лечь. Говорить не надо. Тепло, хорошо… И ведь в этом вся моя роль. Разве не лучше будет, если я умру?»

Союз выпускает его книжку[409]. Будет очень благожелательная, если не восторженная, статья Адамовича. Ругать некому. Полный триумф. И окончательное мое поражение.

На той неделе будет вечер стихов[410]. Глупо, что поместили меня: ясно ведь каждому, что не пойду.

11 декабря 1936. Пятница

Я покину мой печальный город,Мой холодный, неуютный дом.От бесцельных дел и разговоровСкоро мы с тобою отдохнем.

Я тебя не трону, не встревожу,Дни пойдут привычной чередой.Знаю я, как я с тобой несхожа,Как тебе не радостно со мной.

Станет дома тихо и прилично,— Ни тоски, ни крика, ни ворчни,Станут скоро горестно-привычныБез меня кружащиеся дни.

И, стараясь не грустить о старом,Рассчитав все дни в календаре,Ты один поедешь на ЛуаруВ призрачно-прозрачном сентябре.

И вдали от горестной могилы,Где-то там, в пути, на склоне дня,Вдруг почувствуешь с внезапной силой,Как легко и вольно без меня.

***

Я хочу, чтоб меня позабыли,Не жалея и не кляня.Даже те, что когда-то любили(Ведь любили когда-то меня).

Я хочу умереть одиноко,Как последние годы жила.Самым близким и самым далекимЯ всегда только лишней была.

Я хочу без упрямства и злобы —(Ведь ни друга нет, ни врага),Чтоб за белым, некрашеным гробомВ день унылый никто не шагал.

Я хочу, чтоб меня позабыли(Ведь при жизни не помнил никто)И чтоб к тихой моей могилеНикогда не приблизился тот…

Полнее и точнее выразить не могу

Ночь с 24 на 25 декабря 1936. Четверг-пятница

Как холодно всем одиночествоВ дни праздников или торжеств.

Е.Таубер

Именно холодно. Должно быть, потому я и не люблю праздников. Очень холодно и очень одиноко. Юрий спит, озяб сегодня на работе, и, конечно, все уже заболело. М<ожет> б<ыть>, конечно, и вправду заболело, и ром, и аспирин, и клизма — все это вызывает некоторое раздражение. В Notre-Dame, конечно, не пошли[411]. Да и если бы он здоров был, все равно бы не пошли: к этому предложению он отнесся более чем холодно и ни разу потом не говорил об этом, а я тем более. Разве я могу о чем-нибудь просить его, когда вижу, что он не хочет?